Глава V.

Мое alter-ego, скифский конник, устремился в неизведанное. Ему, как всякому фаталисту, вскоре поступил сигнал свыше – «Там дорога!»

Судьбоносная веха выглядела банально: объявление на последней полосе еженедельника «Сейчас», втиснутое между двумя комиксами. Еженедельник «Сейчас» считался желтым, как авто «Дэу» корейской сборки, вопреки внешней густопсовой радуге по серой бумаге. Специализировался на нижнем белье звезд эстрады. Фото сиятельных трусов и бюстгальтеров занимали две трети полос. Статьи походили на подписи к снимкам. Разнообразили безразмерную экспозицию исподнего материалы мистического толка – откровения провидцев, воспоминания воскресших, веселые покойнички и прочая нечисть – и секс во всех позициях (в том числе в гражданской).

Предпоследний номер «Сейчас» лежал у меня на работе под электрочайником в роли термостойкой подставки, был покороблен, но еще читабелен. Прихватила его, чтобы веселее скоротать чаепитие. Тут-то мне и бросилось в глаза объявление, восхитительно свежее на фоне комиксов по дореволюционным анекдотам. «Требуются корреспонденты в отделы светской хроники, новостей, политотдела, непознанного… Обращаться по телефону…»

Я допила чай и якобы забыла газету на своем столе. Призыв меня зацепил, но я еще колебалась и пыталась сама себя обмануть: «Откуда звонить – отсюда, что ли? Миллион ушей…» Но карты мои тасовал сегодня настойчивый ангел, и через десять минут сосед по кабинету, сотрудник «Периферии», облеченный правом писать авторские материалы, стал собирать заплечную сумку: пошел в зоопарк, готовить предновогодний репортаж про обезьян.

Одна в кабинете, только последняя рохля не позвонила бы по тому телефону.
Ответили мне таким тоном, словно звонки были вовсе нежелательны. Потом еще минут пять переключали. После блуждания по волнам мини-АТС я услышала энергичное сопрано:
- Слушаю вас!

Последовала процедура представления. Я вовремя вспомнила, что пару раз березанская вкладка «Сейчас» брала у меня материалы, чем и козырнула. Козырь не произвел впечатления на собеседницу – это оказалась замредактора газеты, она, в свою очередь, вылила на меня ушат московского газетного снобизма: работа в региональных изданиях, даже в нашем, ничего не значит. Можно там быть хорошим корреспондентом, а здесь элементарно не потянуть. Желательно приходить к нам уже с готовой агентурной сетью - швейцары в ночных клубах, санитары в моргах, оперативники из милиции. - Приходите в понедельник, часам к девяти… нет, к половине десятого. Принесите свои материалы, я их посмотрю. Отбой.

Галина Венедиктовна была невозможно крученой бабой от тридцати двух до шестидесяти пяти – эдакой динамо-машиной в безупречной юбке из твида, стильной черной водолазке и коллекционной серебряной сбруе. Я чувствовала себя перед ней нахальной школьницей. Чтобы не осрамиться перед прошедшей огни и воды московской журналисткой, я опустила очи долу – на богатые, белого металла, кольца замредактора.
- Да, это неплохо, но мелко… А вот это полная чепуха… А это в Москве даже показывать стыдно, - наманикюренные ногти хищно терзали мое потрепанное портфолио. – Какую чушь у вас в Березани пишут, страшно подумать… «Сейчас» на местах просто вредит престижу издания… А со звездами вы работали? Нам не нужны певцы областных филармоний, нам нужны стопроцентно раскрученные фигуры!
В ответах Галина Венедиктовна не нуждалась.
- Нет, мы можем взять вас на испытательный срок. Трудовой договор составляется не ранее чем через месяц работы. Но никаких гарантий дать не могу. Вы представляете хотя бы примерно, чем вам придется заниматься?
И опять вопрос прозвучал риторически.
- Вы где сейчас работаете? «Периферия»? Знаю, желтая пресса…
Тут я едва убереглась от неприличного хохота.
- Да что вы все молчите, девушка? Мне, что ли, нужно с вами разговаривать? Я, что ли, рвусь на работу, о которой понятия не имею?
В общем, мы с Галиной Венедиктовной возлюбили друг друга с первого взгляда. Так только женщины могут.
- Мне подходят ваши условия, мне нравится ваша газета, я знаю, что у меня все получится, а первую тему, пока, для пробы, я предлагаю в рубрику «Непознанное».
- Странно, обычно все молодые просят разрешения бегать по тусовкам, - дернулась замредактора, - но вольному воля…
- Спасибо за «молодую», я, видно, уже стара, - не удержалась я. – Мне всегда удавались материалы с загадкой.
- Ну-ну, - саркастически хмыкнула потенциальная начальница. – Посмотрим, как вам это здесь удастся. Что за тема?
- Человек, который накликал сам себе смерть. На реальных фактах.
- Не надо тавтологии – слово факт означает реальность, и ничто иное…
- Человек накликал себе трагическую гибель. Он не накладывал на себя рук, не искал опасных приключений, - он писал стихи, в которых призывал смерть, и она пришла.
- М-м-м, не знаю, что из этого получится… Попытайтесь! Мы, во всяком случае, от вашей попытки ничего не теряем. Только не вздумайте злоупотреблять его стихами – широкой публике рассуждения о культуре и тому подобном до лампочки, сами должны знать! Богемные герои массовым читателем воспринимаются отрицательно…
- Я все же хотела бы рискнуть…

- Что? Да ради Бога. Сроку вам – неделя, материал принесете мне, а лучше прислать вот по этому адресу… – Фотографий должно быть не меньше четырех. Не смею задерживать…

Я рыпнулась было взять в «Периферии» три дня за свой счет, а меня обязали выписать неделю отпуска. Начала шуметь, но одумалась и приняла эти дни, как дар Божий – внезапно поняла, насколько сильно устала.

Пашка пожаловал в гости на следующий день – я уже была в отпуске и с готовым билетом на руках. Когда я сказала, что ухожу из «Периферии», поздравил. Сообщила, куда ухожу – облил презрением: работа в этой гнуснейшей помойке унижает человеческое достоинство. Предложила помочь мне устроиться в журнал, который возвышает человеческое достоинство – в «Знамя» либо «Октябрь» - снобистски фыркнул: даже меня туда не берут, а ты возмечтала!.. Завершил разговор удачно:
- Продаваться за чечевичную похлебку в истории рода людского не ново.
К сожалению, Павел Грибов не сообразил, что именно в этот момент я поставила перед ним тарелку супа и положила ложку. Он беспокойно зашарил глазами по кухне, ища что-то родное и необходимое. Конечно, водку. И очень обиделся, что я заметила: этого божественного нектара на гонорары «Сейчас» можно купить больше, чем на оклад «Периферии». Ибо верно почуял, что я намекаю на его, а не на свой аппетит. Даже метнул в угол ложку и сымитировал уход. Но остался, все съел и выпил.
Как после такой веселенькой беседы можно было сказать Пашке о поездке в Волжанск? Я приняла на вооружение его же метод умолчания главного.

Москва в предзимье выглядела до чрезвычайности мерзкой. Я уныло уповала, что в Волжанске, тысячью верст ближе к югу, будет теплее и радостнее, но мечты мои на следующее утро завязли в сером тягучем небе, облепившем белый куб Волжанского вокзала.

В кабинете начальника пресс-службы областной прокуратуры Волжанска меня мурыжили часа два.
- Предупреждать нужно, - говорил тоскливый капитан, вертя в пальцах мое удостоверение члена Союза журналистов России и не глядя мне в глаза.
- Не было времени, - отвечала я, вертя в пальцах диктофон и время от времени включая его с пистолетным щелчком. Капитан от этих бескомпромиссных звуков заметно дергался. - Командировка на два дня. Проще все на месте выяснить, чем заводить телефонные переговоры…
Он пытался соврать, что следователя, ведущего дело Савинского, на месте нет. Но все же с московским журналистом в провинции обходятся лучше, чем со своим. И капитан сдался, позвонил в прокуратуру.
Со следователем Семеновым процедура представления друг другу прессы и юстиции повторилась с точностью до микрона: «Предупреждать надо…» - «Я уже объясняла вашему начальнику пресс-службы… У меня не было времени на прелюдию…» Потом пошли различия чисто технические: «У меня тринадцать дел одновременно в производстве. Четырнадцатое на подходе. У меня в голове к вечеру – каша! Пареная репа, не мозги! Что я могу вспомнить о деле двухлетней давности вот так, с бухты-барахты? Где мне прикажете материалы искать?» - «Обычно они в сейфах лежат в кабинетах…» - « Грамотная, значит? Представляете себе нашу работу?» - «С восемнадцати лет пишу про криминальные структуры…»
Поладили мы неожиданно. Я судорожно зевнула от вчерашней усталости и сказала невпопад:
- У вас в кабинете табаком пахнет. Можно закурить?
Следователь внезапно оживился:
- А я мучаюсь, чтобы даму не задымить… Можно, пожалуйте!
Такими чудесами полна работа журналиста. Братство курильщиков сыграло свою роль, следователь Семенов прекратил кочевряжиться и перешел на человеческий язык:
- Очень меня не радует, что вы приехали сюда из-за этого дела! Это не единственный, конечно, «глухарь», но весьма неприятный. Все же покойный был значительный, по нашим масштабам, фигурой. Опять же журналист… Общественности хочется видеть в нем жертву режима, а данных за это, хоть вы меня застрелите, нет! А волну гонят! А мне прокурор за это – по шапке! Ищи подоплеку! Ну что я – рожу ему подоплеку политическую? Или там криминальную? И вот, когда я уже задолбался найти в этом висяке ниточки, приезжает журналист из Москвы и начинает с меня тянуть то, чего я и сам, хотите верьте, хотите нет, не знаю! Не зна-ю!.. Зачем вы сутки тряслись в поезде из-за нераскрытого дела?
-Я не из-за дела приехала, - с наслаждением закурила новую сигарету - не так в желудке сосало… - А из-за самого Всеволода Савинского. Я уже объясняла вашему коллеге из пресс-службы, что он был значительной фигурой не только в ваших масштабах. Может, вы удивитесь – но это был крупный поэт. Его в московских литературных кругах очень ценили. Вечер устраивали недавно… его памяти… хотели экспозицию делать в литературном музее… - вдруг святая ложь окажется правдой? – Мне не нужны ни доказательства вашей работы по раскрытию преступления, ни криминальная или политическая подоплека, ни подозреваемого, даже ваша версия не нужна, если не захотите ее открыть. Мне нужны голые факты: что известно о происшествии на пустыре. И на этот пустырь посмотреть. И с друзьями его повидаться. С родными поговорить…
- Ну, родных у него – одна мать… Ох, вы с ней поговорите… У меня она в памяти как образцовый человек в ступоре. Просто в коматозе была, когда я у нее пытался элементарные вещи выяснить… Нет, я, конечно, понимаю, что значит сына потерять… тьфу-тьфу… Может, вам больше повезет…
Из нетолстой папки с протоколами удалось выдоить немного. Нашли Всеволода на пустыре, следов вокруг миллион, но все вроде бы старые, свежие – только его, сильная рана на голове, ушиб мозга, перелом шейных позвонков… Чем нанесена – следствию установить не удалось. Чем могла быть нанесена – некорректный вопрос – от скалки до гладкого булыжника… Не осталось на темени микрочастиц, подтверждающих, что это был, допустим, кирпич. Вообще никаких частиц не осталось. Будто его Илья Пророк молнией поразил… Только от молнии повреждения бы остались явные, а тут – сплошная загадка… Рядом – в луже, дождь ночью моросил, к утру натекло во впадинку – осколки винной бутылки. Никаких четких «пальчиков». Видимо, смылись, если и были. И вообще, при чем тут эта бутылка, сказать нельзя. Она практически размолота в стеклянную крошку… Может, она там неделю пролежала… Теоретически могла бы ему по черепу навернуть, а практически… Чтоб такой удар нанести, надо бить прицельно с близкого расстояния, а следов рядом не об-на-ру-же-но! Если бы я можно было без риска для карьеры убедительно написать, что смертельный удар гражданину Савинскому нанесен бутылкой, прицельно запущенной его конкурентом по газетной работе гражданином Моськиным, Аристархом Селимбабаевичем, я бы это давно сделал и не мучился… Но доказательств этой версии, так же, как и всех прочих, нет.
- Посему дело Савинского до сих пор портит мне репутацию… И всему отделу – статистику раскрываемости преступлений. Если вы мою болтовню запишете, вы мне очень подгадите. Сам не пойму, чего я с вами так разоткровенничался…

Хорошо хоть, я адрес матери Савинского записала.

Две синтетические розы тошно-малинового оттенка касались гофрированными лепестками подбородка нещадно ретушированного лица на портрете. Это была «парадная» фотография Всеволода Савинского надуманной красоты, похожая на плакатного Павлика Морозова. Я натужно отводила от нее взгляд. Тогда глаза наталкивались на осунувшееся лицо матери Всеволода. Глубокие морщины были полны слез. Женщина их не вытирала.
- Ну, что вам еще рассказать? Севочка был очень хороший, добрый мальчик… Учился на одни пятерки…
Я уже прослушала все главы мифа «Жизнь Всеволода Савинского», где фигурировали старушки, переведенные через дорогу, птенчики, подсаженные в гнезда, собачки с перебинтованными лапами, одноклассники, коим оказывалась помощь в учебе, лучезарные отметки в четвертях и повальное дружелюбие соседей, приятелей и коллег. Рассказ матери был такой же правдой, как выморочный портрет Всеволода. Я уже понимала, что ничье мнение не пригодится. Всеволод Савинский был «вещью в себе», непонятой личностью, и как, должно быть, одиноко и холодно брелось ему по пустыне жизни!
С утра я с тем же успехом просеяла без малого три часа времени в редакции «Вечернего Волжанска». Коллеги встретили меня, ощетинившись невнятным подозрением, не смогли удержаться от зависти к столичной журналистке, начали разговор со шпилек, а закончили пустотой. Главный редактор, отвечая на вопросы, пялился в окно и с трудом подбирал слова. Электричество на пустырь так и не провели.
- Раиса Павловна, а вот стихи Севины…
- Да что – стихи! – внезапно вскрикнула мать. – Они-то Севу и погубили, проклятые! Ох, как я чуяла! Еще с тех пор, как он, маленький, мне стихи про смерть прочитал! Что все, мол, в мире пройдет, истлеет…
Горячо! Я подобралась.
- И как я не хотела, чтобы он этой дурью занимался! Нет бы жить как все, жениться, деток родить – в Литинститут пошел, прости, Господи, вот уж где клоака! Там его и пить научили! И вовсе с панталыку сбили…
- А можно… - замедленно дыша, попросила я, - можно посмотреть Севин архив, если он остался? И фотографии?
Архив остался. Конечно, его женщина выбросить физически не могла. Но и в «архиве» - толстой кожзамовой папке – наверху, любовно разглаженные, красовались школьные тетради Севы с «проходными» сочинениями, дальше шли первые публикации – извечная для всех начинающих корреспондентов «проба пера» на самодеятельных концертах и творческих вечерах невеликого пошиба. Лишь под этой завалью нашлись сложенные вчетверо развороты на социальные темы – довольно зубастые статьи, написанные с отменным чувством стиля. Стихи хранились отдельно, в папке с позолоченным замочком. На самом дне ее покоился листочек с карандашными каракулями.
- Вот! Вот, о чем я вам говорила! Представьте, ночью меня разбудил, чтобы эдакую гадость надиктовать! Вы мне скажите – мыслимо, чтобы ребеночек в одиннадцать лет о смерти думал? О том, что все пройдет? Ему бы думать, как четверть закончить, погулять пойти, чтобы мать игрушку новую купила… Я ж его одна растила, но он у меня никогда на содержание пожаловаться не мог! В нитку тянулась, себя что ни день обделяла, лишь бы у Севочки все было…
«На свете все подвластно смерти…» - прочитала я, и короткое замыкание звучно щелкнуло в мозгу – срослись два озарения.
- К сожалению, Раиса Павловна, стихи не спрашивают, к кому приходят…
- Да я считаю – можно и без этой ерунды жить! – запальчиво возразила мать и взяла тайм-аут на поиск нового носового платка.
В пухлом бархатном фотоальбоме я, наконец, увидела настоящего Всеволода – вихрастого парнишку с очень серьезным взглядом, задиристого пятиклассника на школьном дворе, голенастого выпускника школы, угрюмо-сосредоточенного журналиста на пресс-конференции, кутилу за накрытым столом, в кругу смеющихся рож – только он смотрел странно – скрытно. Я попросила одну фотографию. Савинская скрипнула, но дала – под обещание выслать сразу же после снятия копии. Когда мать зашлась в новом потоке слез, я протянула ей свой платок.
- Да вы пейте чай… - промычала Раиса Павловна, загородившись платком.
За окном висела кисельная чернота.
- Раиса Павловна, я пойду, мне пора… Спасибо, извините, спасибо большое.
Прощались и извинялись несколько минут.
Координатами пустыря меня снабдили в редакции. И все же я с трудом отыскала это гнилое место, и остановилась возле «Севиной» скамейки, ощущая холодок в позвоночнике. Пока еще не мистический, а банально опасливый – одна в чужеродной тьме, полной не только негативной энергии, но и недобрых людей. Редкие шашки окон не горели, а словно чадили.
Ступая всей подошвой по влажному льду, проплыла несколько метров от скамейки и остановилась в полной изоляции от мира. Здесь пошли странности.
Началось с дежа вю – такое же ощущение переправы через Аид овладело мною в «Перадоре», при слушании стихов Савинского. Стылый ровный ветер дул в направлении преисподней, грозя снести живую частицу в царство теней. Все пять физических чувств во мне умерли, словно кто-то всемогущий небрежно выключил рубильник, зато ожило шестое, пограничное чувство. У человека есть душа, и чем бы она ни являлась – сгустком энергии, консистенцией мысли или искрой Божьей, но сейчас моя душа трепещет, отчаянно цепляясь призрачными ручками за земной воздух, а его ткань рвется по ниточке…
Точка, где я застыла, балансируя на скользкой поверхности, была началом тоннеля в параллельное измерение. «На свете все подвластно смерти…» - прозвучало в голове, и я оглянулась, словно смерть окликнула меня из-за спины. Ничего не увидела. И сзади, и спереди, и со всех сторон царила загробная чернота и молчание, и я испытала то же, что, наверное, выпадает перетерпеть душе, только что вошедшей в иной мир.

Прикрыла глаза, потом открыла и разницы не почувствовала. Но в долю секунды, когда опустились веки, я увидела начертанные на полотнище тьмы огненные буквы, и было их много, много…