Глава IV

Романтический вечер завершился дома чаем со скудной приправой полузасохшего шербета и легкой головной болью – наверное, от пива и сигарет. И не очень легким раскаянием, что не так себя повела, сожалением, что…
Я обругала себя матом и уговорила спать.
А будничное утро началось неожиданно.
В неотличимую в осенней предутренней темноте от десятков своих товарок минуту меня подбросило на койке. Галлюцинация (в бредовом сне Константин Багрянцев пел всю ночь «Ничего у нас с тобой не по-лу-чит-ся!...») оказалась что-то слишком звуковой. Ошалело повертела головой по углам…
- Инна! – повторила форточка, как репродуктор.
Я высунула в нее растрепанную голову.
Посреди сухаревского колодца-двора покачивался в задницу пьяный организатор поэтических вечеров Павел Грибов.
- Инна! – снова завопил он, и еще несколько фрамуг отворились с порицающим скрипом.
- Чего тебе? – невежливо спросила я.
- Доброе утро, - объяснил Павел Грибов.
Перевел дух и продолжил:
- Мы только что разошлись… Из нашего клуба. А потом из круглосуточной блинной… И я решил зайти к тебе в гости. На чашку чая. Ты меня, правда, не приглашала, но чай – это то, на что можно заходить и без специального приглашения. А я очень люблю чай. Только я не знаю твоей квартиры, а еще у тебя код на подъезде. Как быть?
Весь дом оказался в курсе пристрастий Грибова. Очень мило. Даже если я его прогоню, память о предрассветном визите навсегда останется в сердцах соседей… Не хитри, Инка, ты просто ищешь повод его впустить! Ты хочешь, чтобы он вошел… и задержался… не хватило тебе Багрянцева, чтобы поумнеть…
- Три-четыре-девять, квартира девятнадцать.
Чай он пил внушительными глотками. Я, наверное, впервые увидела, как люди пьют, лежа на спине.
- Еще?
- А? Еще? Да нет, Бог с ним, с чаем… Знаешь, зачем я пришел?
- Чаю попить.
- Да брось ты, сердце, это предлог… Понимаешь… Когда ты побежала… Мне показалось, что ты побежала от меня. Послушай! Я очень не хочу, чтобы ты убегала из моей жизни. Есть в тебе что-то такое, что… очень не хочу быть без тебя… Ясно выражаюсь?
Скифскому коннику не оставалось ничего, кроме как… бросить оружие. Подсесть к Пашке.
- Можно, я посплю? – сказал Павел Грибов, лаская мою руку. – Вообще-то я хочу совсем другого… Только у меня сейчас не выйдет, я себя знаю. Ты не рассердишься?
- Ничего у нас с тобой не по-лу-чи-тся, - пробормотала я ночную заморочку.
- Отвратительная песня! – патетически заявил Пашка. – Омерзительный текст, набор бессмысленных слов с претензией на постижение вековечной мудрости!
- Полегче на поворотах – это моя любимая песня!
- Я лично займусь исправлением твоего дурного вкуса, - великодушно обещал Пашка. – Но потом. Сначала я посплю. А потом… нет, ты точно не рассердишься, если я сначала посплю, а самое главное будет потом? Я бы очень хотел сейчас, но… не поднимется. Ты подождешь?
- Мне на работу, - напомнила я. – И у меня одни ключи. Выбирай – ты будешь спать в другом месте, или я тебя запру.
- Я очень не люблю ультиматумов! – пафосно заявил Павел Грибов. – Не говори со мной в ультимативной форме, пожалуйста. На первый раз прощаю. И вот что… я не могу спать в другом месте. Я вообще ничего не могу делать в другом месте, где не окажется тебя. Поэтому… Запри меня. И приходи с работы пораньше, сможешь?
- КЗОТ устанавливает восьмичасовой рабочий день, и мне в редакцию ехать час. Я дома обычно к восьми или даже к девяти вечера… А ты всегда приходишь к женщине в пять утра на чашку вечернего чая?

Мне ничего не ответили - гость ушел в сон легко и естественно. Сладко почивал, смежив веки рассеянно-наглых глаз, и был таким моложавым и милым! Мне же осталось заняться делами – заботой о том, кого приручила… или хотела приручить.

Вечером того же дня выглядела я весьма комично. Я ходила той осенью на шпильках длиной и толщиной с хорошо заточенный карандаш, в кожаной куртке до талии, в облегающих черных бриджах. К этому стилю прилагались серебряные болты в ушах, продуманный беспорядок челки –– и два пузатых пакета «Перекресток» в руках, раскорячившие мою поджарую фигуру на весь тротуар. Пашку кормить.

Из-за своей ноши я потеряла мобильность и все время роняла с плеча дамскую сумку, поднимала ее, извиваясь ужом, преграждала людям дорогу. От метро до дома меня пять раз обругали и десять раз отпихнули в сторону, идя на обгон. Перед дверью подъезда я свалила поклажу на асфальт и долго переводила дыхание, одновременно шлифуя в уме, что я ему скажу. Долго ковырялась ключом в замке, ногой придерживая то один, то другой пакет. Особенно ревниво я оберегала тот, что с водкой.

Когда створки моей внутренней филенчатой двери распахнулись, и я в сопровождении мешков ввалилась внутрь… Едва не наступила на что-то большое, темное, крестообразно раскинутое на пороге. Выдала горловой придавленный вопль, похожий на сторожевой клич скифских конников. Пакеты громоздко обрушились на пол.

Большое и черное подняло всклокоченную голову – это был коленопреклоненный Пашка.
Он воздел руки и возгласил:
- Явление богини!!!
И со знанием дела притянул меня к себе за талию:
- Спасительница явилась! Спасительница снизошла! Знай – я истосковался по твоему светлому лику!
- Пусти, там водка разобьется! – забыла от неожиданности отрепетированную речь. Пашка, видимо, того и добивался. Похмелье у него уже, видно, сменилось дурной веселухой, иногда прорезающей долгий запой. Рот не закрывался – намолчался, бедняга, за целый день!
- Водка?! Кто сказал – водка?! Богиня газетной передовицы предстала перед смертным, чтобы произнести великое слово: «Водка?!» Ты – сама жизнь! Ты – прелесть и упоение! Я не зря ждал тебя, как луча света в темном царстве! Этот луч не только укажет мне дорогу – пардон – в туалет! Он еще и принес мне светозарный напиток!...
Я беспомощно рассмеялась и повела гостя к искомому кабинету.
- И ванна мне тоже нужна, - прозаически сказал Пашка.
- Она рядом. Зубная щетка у тебя с собой? – язвительно спросила я.

- Всегда! – не растерялся Пашка. – В правом кармашке сумки. Принеси, пожалуйста.

Умытый и причесанный, Павел Грибов выглядел уже не между двадцатью и сорока, как спросонья, но на твердые тридцать. Даже на двадцать девять с половиной. Кухня «пеналом» была ему узка в плечах.
Он глянул через мое плечо на банальные пельмени, булькавшие на плите в ковшике.
- Мать Тереза! Пельмени очень кстати. Но знаешь… я же тебя не за тем ждал.
- За водкой, что ли? – сыронизировала я. – Только под пельмени!
- Водка тоже окажется кстати, - дипломатично подтвердил Пашка. – Только я имел в виду нечто другое…
В движении, каким он сноровисто ухватил немаленькую меня за пояс и перебросил через плечо, скрывалась прапамять предка-воина, набивавшего чужим добром заплечные мешки и седельные торока, а напоследок кидавшего поверх луки красивую полонянку – пригодится! Правым локтем «выбил» дверь в комнату, притормозил только около незастеленной кровати, куда и пристроил пленницу. Молниеносно смотался запереть дверь изнутри и встал на колени около койки, возбужденно дыша:

- Ты что, ничего не поняла? Молчи!… С тебя станет сказать «нет»! Не поняла, что я в тебя влюбился с первого взгляда, черт побери?!

- Инна! – царапалась в дверь бабушка Софья Кирилловна, соседка, ровесница первой мировой. Царапалась давно, деликатно и неотступно. – Инна! Твои пельмени уже давно выкипели! Вода залила газ! Хорошо, что я учуяла запах и выключила конфорку! Инна, нельзя так невнимательно относиться к делам!
- Спасибо огромное, Софья Кирилловна! – отвечала я слабым голосом. – Спасибо, что выключили газ. Извините за беспокойство. Я сейчас все приберу. Простите!
Выйти в коридор я стеснялась – казалось, прожгу блудливыми и радостными глазами дырку в обоях.

- Там говорят про пельмени? – зашевелился рядом Павел Грибов, ревнитель высокого искусства и потрясающий знаток искусства любви. – Послушай… я боюсь спугнуть твои блаженные мысли – а что они блаженные, видно по лицу, - но, может быть, настала пора пельменей?

- Ты вообще кто? – спросила я, подпирая щеку локтем, локоть – подушкой, сворачиваясь на разбомбленной постели калачиком и глядя, как ест он – бес-искуситель, эстет, организатор поэтических вечеров, ненавистник пошлости и масскульта, противник журналистики, великолепный любовник, тезка отца моей дочери. Больше я про него ничего не ведала.
- Я вообще поэт, - исчерпывающе ответил Павел Грибов и схлебнул с тарелки бульон, как купец с блюдца чай. – А ничего нет поесть?
Я немножко испугалась. Приготовила и подала все, что было в пакетах с продуктами. И повторила свой вопрос.
- Что тебя интересует? Ты что, на работе? Я поэт.
- Голодный поэт, - не удержалась от легкой колкости вечно живая во мне журналистка Степнова. – Это все, что я могу о тебе знать?

- Нет. Еще ты можешь знать – должна знать – что я тебя люблю.

И два последующих месяца Грибов мне доказывал, насколько сильно он меня любит.
В горизонтальном положении, ничего, выходило убедительно, а в вертикальном… в вертикальном положении при мне Пашка оказывался либо сразу после прихода в гости, либо непосредственно перед уходом. Третьего не дано – он ведь умел кушать лежа. Уходов Грибова было арифметически столько же, сколько приходов, но мне почему-то казалось, что первых гораздо больше. Потому что гораздо чаще я жила без него, чем с ним. Потому что ритм появлений любовника был прихотлив и не поддавался моим потугам разгадать его. Потому что и в «Перадор» он меня приглашал далеко не всегда. По его словам, он там торчал почти каждый вечер… пардон, не торчал – работал. Но мне на Пашкину работу позволялось приходить лишь с его разрешения. О бабкиной квартире, имении Павла Грибова в Марьиной Роще, я только слышала. В гости меня туда не приглашали никогда. Тем более – не предлагали пожить. А себе, любимому ко мне на Сухаревку он позволил приходить по своему желанию. Но даже от редкого присутствия Павла Грибова в моей сухаревской коммуналке стало шумно и… волнительно.
Что греха таить - я почти влюбилась в Пашку. Чтобы говорить с ним на одном языке, я бессознательно изменила свою речь – стала чаще употреблять стихотворные цитаты, поминать фамилии великих. На эти усилия Грибов зрел весьма снисходительно, а прочитанные мною строчки оценивал: «Хороший текст!» или, чаще: «Плохой текст!» Ему как раз не нравилось, что я стараюсь приобщиться к поэзии – ее он считал своей вотчиной. И, конечно, речи не могло быть, чтобы посвятить мне стихотворение, даже шуточное.
- Я пишу ни о ком и ни для кого. Разве только о себе, - предупредил меня Грибов едва ли не в первую ночь. И всякую встречу возвращался к этой теме. А когда я начитала Пашке кое-что из Багрянцева (мне, любимой), он скривился:
- Слабые тексты. В отдельных местах проглядывает что-то живенькое, но такое чахлое, такое беспомощное… Видно сразу, что не мастер их писал, а так, ученичок… подмастерье, и никогда ему мастером не стать.
- Постой! Возможно, ты знаешь этого подмастерья. Он тоже в Литике учился. Семинар поэзии, руководителя, правда, забыла, зато сам носил платок под Вознесенского…
- Я не могу помнить всех бездарностей, с которыми меня сводила судьба! – величественно ответил Пашка. – Человек, который хочет быть похожим на Вознесенского, не вызывает во мне ни интереса, ни – тем более – симпатий.
Я даже обиделась за бывшее сокровище:
- Не слишком ли мало внешнего признака, типа кашне, чтобы определить степень бездарности человека?
- Инночка, сердце, более чем достаточно! Поэзия не требует подтверждения внешними атрибутами. Она либо есть, либо ее нет. Чаще, увы, нет. Тем более – в Литинституте. Не знаю, как плохо нужно писать, чтобы не приняли в Литинститут…
- Ну, мало ли кого туда принимают…
- А что ты так завелась из-за этого Багрянцева? Он тебе кто? – вдруг спохватился Павел.
- Бывший муж! – запальчиво призналась я.
- Ах, сердце, извини, не знал, что ты его до сих пор любишь…
Тут же выяснилось, что писать плохие стихи – гораздо худший грех, по Павлу Грибову, чем – для признанного гения - жить вне рамок обывательской морали и порядка.
- Безумие гения – идиотский обывательский миф, которым толпа отвечает великим людям. Если за норму брать сантехника дядю Васю… или журналистку Инну… то гении, безусловно, патология. Но я предпочту ее.
- А то, что все гении безнравственны с точки зрения общепринятой морали? То, что они переступают через своих близких? Примеров сотни: Гоген бросил без средств к существованию жену с детьми, Ван Гог всю жизнь тянул деньги с брата, Пушкин, сам знаешь, ни одной юбки не пропускал, Лермонтов…
- Ты так примитивно рассуждаешь, что слушать тошно. Но тебе, надеюсь, понятно хотя бы, что эти люди запомнились последующим поколениям – и не за их безнравственность, как ты выражаешься, а за то, что они создали.
- То есть ты оправдываешь скверность натуры, если эта натура создала в искусстве что-то значительное?
- Я хочу сказать, что скверный человек не может создать в искусстве ничего значительного – это аксиома! Возможно, что гении не образчики нравственности… по крайней мере, обывательской нравственности, - рассуждал мой возвышенный любовник, выставив босую ногу из-под одеяла и веерообразно поводя пальцами. Совершенно гениальное движение! – Соотношение «плохой человек – хороший автор» типично для средних поэтов. Большой поэт не может быть плохим человеком, вот и все. Просто обыватель и человек искусства мыслят в разных плоскостях, и ты, сердце, мне лишний раз демонстрируешь, насколько велика пропасть между этими плоскостями. Я уже весь язык оболтал, а тебе впрок не идет. Поэтому дискуссию считаю закрытой. Займемся делом, в котором ты подкована, - «Make love don’t war», вспомнила я плакат из квартиры Дзюбина.
- Паша, но для чего надо это высокомерие? – пресекла я его растущую сексуальную активность. - Ты же не будешь отрицать, что гении часто переносят лишения, отрекаются от бытовой устроенности, мыкаются, как неприкаянные, терпят непонимание… как вот ты от меня… Зачем, Паша? Тебе лично – зачем это?!
- Тебе знакомо такое понятие – «ноосфера»?
Так я второй раз после окончания института услышала слово «ноосфера». На лекциях по философии меня однажды прельстила гениально-изящная концепция оболочки Земли, состоящей из мыслей и чаяний всех, живущих и дышащих под Солнцем. Неуклонно развивающейся, меняющей и оберегающей нас от хаоса и безмыслия Вселенной. Наверное, я поняла Вернадского слишком примитивно… И все же существовать внутри «мыслящей» оболочки казалось уютнее, чем без ее защиты.
Но я никогда не думала, что у философской категории может быть крупное славянское лицо Пашки Грибова.
- Учение Вернадского? Безусловно!..
- Так вот, гении тем и отличаются от пошлой массовки, что живут ради единой цели: чтобы их мысли, их чувства, их дела влились в эту «мыслящую» оболочку земного шара. Пусть это случится через сто, двести, тысячу лет, но мои стихи окажутся в ноосфере, а от большинства моих современников останется тире между двумя датами, и даже могильные плиты к тому времени рассыплются в прах… Моя ментальная сущность уже сейчас пребывает в ноосфере.
- Ты, значит, гений?
- К вашим услугам, мадам. Как можно быть такой непонятливой, чтобы связаться с гением… ну ладно, этот эпитет ко мне станет применим в будущем, лет через пятьдесят, пока – просто поэт высочайшего класса… и не догадываться об этом. И пренебрегать моим предложением заняться, наконец, тем делом, в котором тебе нет равных… я таковых еще не встречал… дай губы…
- Паша, но зачем же ты со мной, если я такая тупая?

- Ты трахаться умеешь хорошо. Отлично умеешь, сердце! Я сейчас сгорю от желания, пока ты умничаешь, вместо того, чтобы отдаться процессу…

Подозреваю, что он ценил во мне также бытовые удобства. Приходя на поздний ужин, Павел Грибов не интересовался, откуда в тарелке, подставленной ему под нос, появляется еда, и сыта ли хозяйка. Плейбой, истово презиравший журналистику, не гнушался водкой, купленной на деньги с запахом типографской краски. И в долг не стеснялся попросить у меня, безотказной. Эвфемизм «в долг» означал спонсорскую помощь. Мотивировал займы Грибов безыскусно и трогательно, как Карлсон, отнимающий у Малыша банку с вареньем:
- Мне больше не у кого занять, сердце!
И я… вынимала купюры из тощего кошелька либо из бурундучьих тайничков, раскиданных по всей сухаревской коммуналке. Глупо – но хотелось сделать ему добро, чтобы он полюбил меня сильнее! Но отношения склеивались по иной схеме - кособоко, в точности по стихам Константина Багрянцева, не тем будь помянут: «То любовь, то беготня, то покой, то нервы…» Пашка раз перенес меня через лужу на руках, поцеловал взасос, поставил, как канделябр, сказал: «Сердце, извини, мне пора, увидимся!» - хотя три минуты назад и речи о прощании не было – и рванул через Садовое кольцо поверху, бывалый москвич!

Так и строился между нами роман. А я со своей цепкой памятью, зорким глазом и терпением воина-степняка выжидала, как в засаде, что еще выкинет житель ноосферы Павел Грибов.

О! за этим дело не стало!

Раз Павел Грибов пропал без видимых причин – не ссорились, не спорили о русской культуре, не квасили вместе до беспамятства, чреватого вопросами «А что вчера было?» и неприятными откровениями. Пропал просто – утром простился со мной жадным поцелуем и возгласом «До вечера, сердце!», сбежал по лестнице, торопясь на раннюю встречу с каким-то приятелем, не пришел и не позвонил. В тот вечер я тревожилась за любовника чуть ли не больше, чем за дочь.

Самолюбие не позволило мне звонить по мобильным Пашкиных друзей, а его телефона я не знала (!). Компромисс, на который оно, скрипнув, согласилось – на третий день после пропажи любовника придти вечером в «Перадор», угнездиться за своим столиком и послушать разговоры вокруг. Вдруг да выяснится, что Павел Грибов отбыл в загранкомандировку (ушел в запой, постригся в монахи, скоропостижно женился, попал в тюрьму за распространение наркотиков, тьфу, тьфу, что я несу!).
Публика подобралась – как нарочно, сплошь незнакомые физиономии. Мир – бардак, люди - его сотрудницы, кабачок дерьмовый, кухня плебейская, спиртное паленое… Я вяло выпила порцию пива, ощущая себя засланным казачком, которого не туда заслали. Пиво не доставило желанного расслабления. Вдобавок на сотовый позвонила Ленка – сама набрала номер, бабушка только ее за руку держала! – и стала канючить: «Пиезжай! Сича-ас пиезжай!» От сочетания всех этих факторов я - брошенная Пашкой, бросившая Ленку! - точила слезы в полную пепельницу и самозабвенно жалела себя. Даже словила за хвост мрачное мазохистское удовольствие «Вот я умру, а вы все заплачете и поймете!»
Но умереть мне помешал русский примитивист Василий Сохатый (подлинная фамилия!).
- Инна, ты?! - негаданно удивился он.
- Разве я так изменилась с воскресенья? – ответила я. И Васька, приземлившись за мой столик, завел бодягу: отчего я грустная, не болит ли у меня где, не купить ли мне пива, раз уж я с Пашкой поссорилась… Чудо прозорливости пришлось мне не по вкусу:
- Кроме Павла Грибова, в мире нет людей?
- Чего? – оторопел Василий.
- Раз я плачу, то другой причины, кроме Пашки, не может быть? Нет других людей, из-за кого мне переживать?
- Да я думал… - стушевался примитивист. Он был славным, простым и добрым парнем, очень похожим на то животное, фамилию которого носил, и даже послушничество в ордене русской наивной поэзии не испортило его бесхитростную натуру.
- Индюк, - говорю, - тоже думал. С чего ты взял, что мы поссорились?
- Да я, Ин… Пашку сегодня видел, он ничего такого не сказал… Только он пошел к Сотскому, а ты, гля, здесь…
Неимоверное облегчение затопило грудь: «Жив, собака!»
На радостях я угостила Сохатого пивом, мы заболтались, и почти весело трещали до тех пор, пока он не пристроил лапищу мне на плечо.
- Это что это?
- Ты же мне давно нравишься… - залепетал уже поддатый Вася. - Я ж не Пашка, я ж тебя не обижу, Иннуш… - но руку снял.
- Кто меня обидит, тот дня не проживет, - предупредила я. – Вот еще, новости. Я тебе что – ресторанная девка?..
- Нет, ну что ты… Ты классная… Я, наверное, для тебя плоховат… А я тебе стихи написал, хочешь, прочту?
В «Перадоре» на этот вопрос не полагалось отвечать «Нет!». Героем Сохатого был сельский оболтус, которого хочет женить мать на одной из соседских дочек – а он резко против.
- Она что слово – про невест, что взгляд – на окна их,
А я дом их обхожу, как яму с лужею.
Скрипят калитки старые мне вослед: «Жени-их!» -
А я водку пью, мать не слушаю…

Стихи рязанского поэта Владимира Воронова

Честно сказать, мне, с моим суконным рылом, такая поэзия больше была по нраву, чем эстетический мат Владислава. В чем я и призналась сдуру Сохатому. А у него заполыхали глаза, и рука воровски легла на мою талию.
- Понравилось? Правда? Супер!.. Ты очень классная, Ин!.. Я вот и Пашке говорю – она классная, а ты с ней так… А он, знаешь, чего? – придвинулся ко мне Сохатый совсем тесно. – А он мне сегодня и говорит: если классная, то можешь сам… с ней… попробовать… он не против… А, Иннуш?..
Я оттолкнула все гамузом – Ваську Сохатого, кружку пива, стол – и вскочила, выпрямившись.
- Что-о?!
Где-то внизу кружилось испуганное лицо Василия. Он не мог сфокусировать на мне взгляд.
- Что ты сказал? Повтори!..
- Инна… - он трясся, как пойманный воробей, - Ин, ты прости… Ради Бога, Ин! Это не я сказал, это Пашка сказал… Я ему про тебя – что ты мне нравишься… он говорит, сам попробуй… Не возражаю… Вот и все, Ин… Ты очень сердишься?

Сердилась ли я? Нет, чтобы выразить степень брезгливости, затопившей меня мутным шквалом, это было слишком бесцветное слово. Для Пашки я не могла подобрать определения… А Василий Сохатый показался мне в ту минуту шакалом Табаки. Я хотела объяснить это недоделанному примитивисту… но махнула рукой и пошла восвояси, кинув возле пивной кружки Лося несколько сотенных бумажек. Расплатилась.

Он подбоченился в дверном проеме, а под мутной лампочкой прихожей подбоченилась его зеркальным отражением я. Выжидала.
Непокорный варяг сломался первым. Но начал, по своему обыкновению, с фанаберий:
– Ты даже не спросишь, где я был?
– Хочешь – скажи.
– А тебе это нужно?
– Тебе, наверное, нужнее…
– Извини, может быть, мне уйти?
– Как пожелаешь.
Он пожелал не уходить. Пожелал традиционных пельменей под водку. Пожелал рассказать о своих достижениях последних дней. Пожелал поведать, что у него готовятся публикации в двух «толстяках», и что его приглашают на какое-то московское радио рассказать о проекте «Ангаже». И – под занавес вступительной части – пожелал признаться, где все-таки был.
- Инночка, сердце, мужчина – существо полигамное… - началось признание.
- В смысле – производящее много шума? – уточнила я. Этого оказалось довольно, чтобы обойтись без прелюдии.
- Суди меня, как хочешь – я был у женщины. – Пауза. - Инна… Я был у женщины, которую люблю.
Такого я прямо и не ожидала - сердце в горле бултыхнулось, породив боль в грудине. Гулкий отзвук удара по чувствам был мне давно знаком – первая любовь, Пашка, Багрянцев не щадили меня. «Ты же сильная! Ты же выдержишь!» - твердили они разными голосами на один лад. Но за то время, что я была сама по себе, я научилась усыплять даже воспоминание о саднящих любовных ранах. И вот Павел Грибов с ловкостью опытного хирурга сделал очень болезненный разрез «оборонительной ткани».
- Есть на свете женщина, которая мне дороже всех благ мира. Я ее люблю. Более того – она живет в моем доме. Она молода и… неискушенна, она верит мне, верит в силу моего чувства… Я не могу сделать ей больно… Не могу, чтобы она разочаровалась во мне… Потому что вместе со мной она разочаруется во всех мужчинах, - Павел пристально разглядывал батарею. Я присела напротив него, механически закинула в рот сигарету – он, обычно куртуазный, забыл поднести зажигалку. Долго и нудно говорил, как запутался в двух своих Любовях и сейчас не знает, как с нами обеими быть. Однозначно, что его девушка не должна страдать от мерзости нашей с Грибовым связи. Но и бросить меня он тоже не в состоянии. Еще бы - злорадно подумала я, оставляет меня, водку и пельмени про черный день. Догадка подтвердилась – Павел Грибов открыл мне, что барышня зарегистрирована в общаге Литика и частенько ночует там, чтобы не вызывать подозрений. Такие ночи он считает по праву принадлежащими ему – то есть, на данном этапе, мне. Зато в другие ночи они с любимой девушкой (Пашка странно заикался. пытаясь назвать ее: «Ми…» - а дальше в горле застревало. Милочка? Мисюсь? Мими?) живут у Грибова в Марьиной Роще. На первых порах такая полигамия гения забавляла. А теперь вот стала тяготить. Произнося это все, он поводил плечами, как в лихорадке. Вероятно, совесть почесывалась.
Когда признание иссякло, я позволила себе три вопроса. Как в экзаменационном билете – две теоретические выкладки и задачка. Первый оказался легким:
- Думаешь, никто из твоих приятелей еще не проболтался?
- Что ты! Это исключено! Они все люди чести! Поэтому я очень благодарен тебе, что ты не делаешь на публике резких жестов… Скрываешь нашу связь… Инна, поверь…
- Настолько благодарен, что решил подложить меня Сохатому… Это как?
Грибов стал изучать вместо батареи свои носки. Носки требовали штопки. Запинаясь, что совсем ему не шло, он блеял: запутался, пытался решить проблему методом Александра Македонского, зная, что я нравлюсь Сохатому, благородно решил переуступить ему любовницу – «а вдруг у вас с Васькой что-то получится?!» Но когда Сохатый ему передал, как я психанула, устыдился. И более того – испытал облегчение, ибо не выжил бы, если б я согласилась его оставить. Пошел бы и утопился прямо сейчас в Москве-реке. Нет, в Яузе – она не замерзает.
Задачка нравственного свойства была, на мой взгляд, еще сложней:
- Предлагаешь мне придумать оправдание твоему положению? Не выхода из ситуации ищешь, а приемлемую, достоверную ложь для своей подруги хочешь состряпать. И чтобы я тебе в этом помогла, да?
А на взгляд Грибова – примитивной:
- Да, да, черт возьми! Ты угадала! Я не хочу с тобой расставаться, но не знаю, как быть!.. - Я хочу жить с другими, а спать с тобой. Между прочим… ты можешь не верить, но когда я кончаю со своей подругой… для меня самое главное – не сказать: «Инна!» Потому что в этот момент я всегда представляю только тебя. Ты – мое обозначение оргазма. Высшего наслаждения… Ты очаровательная женщина… Ты такая пикантная стерва в постели… такая огненная, такая ласковая… что я, и в самом деле, не могу представить себе жизни без тебя.
- Ладно, я тебя оправдаю перед собой и твоей невинной подружкой! А ты, приняв на веру мои оправдания, опять пойдешь блядовать! И рано или поздно тебя рассекретят, и твоя девчонка узнает, какой ты сексуальный гигант! Не так?! – нет ответа.
Этот вечер следует считать ключом к нашему с Пашкой разрыву. Естественно, разбег был неизбежен… раньше или позже… Ну, считайте меня слабой на передок, безнравственной тварью, но захотелось задержаться при нем еще на какое-то время. Думаю - профессиональное любопытство взыграло…
Но Пашка умудрился нанести мне еще несколько метких ударов.
В разгаре любовного единоборства, приподнявшись на руках, он внезапно взглянул с беспокойством мне в лицо:
- Инна! Послушай… А ты точно… с Сохатым… не того? А то у него недавно находили триппер… Ты… здорова? Ин, я не за себя беспокоюсь, а за другого человека…
И попробуй в таких условиях получить заслуженный оргазм!
А потом, в безмерной неге, забыв ладонь на груди усмиренной (как он думал) любовницы, Павел Грибов размышлял вслух, что я опасный противник, настоящий друг – и потому могу стать настоящим врагом. Вскрытый нарыв в душе спровоцировал его необыкновенную говорливость.
- Инна! А ты хотела бы как-нибудь съездить со мной в Подмосковье, в дальнюю деревню?..
- Чего я там не видела? – искренне удивилась я, провинциалка, лимитчица, штурмующая Москву, та самая: «Понаехали тут! Сидели бы в своей деревне!»
- А вот представь себе, сердце… покой, тишина… аромат садов… сеновалы… дорога, уводящая в лесок…
- Свежий воздух, парное молоко, автобус два раза в неделю – туда – во вторник, обратно – в пятницу, пьяные мужики, дебильные дети, заколоченные дома… - продолжила я, попадая в его мечтательную интонацию.
- Какая ты ядовитая! – скривился и сплюнул он.
- Просто я приехала из паршивой Березани, на деревню насмотрелась, друг мой Пашенька, а твои представления о ней лубочные, откровенно фальшивые. Ты себе мнишь мечту столичного плейбоя – тишина, покой, сеновалы, деревенские красавицы – кровь с молоком и навозом… А на деле деревня – глушь, нищета и отсутствие цивилизации. За редким исключением.
- Слушай, а вот мы в Переславль-Залесский ездили с приятелями на выходные... К одному другу… Девиц не было, успокойся – чистый мальчишник. На второй день мы нашли на окраине городка крохотное кафе, пивнуху, осененную березами. Пиво там было разбавленным до неприличия, зато атмосфера – потрясающей. Она просто убаюкивала! Мы сели на разножанровые стулья за обшарпанный пластмассовый стол и до отхода автобуса никуда не пошли. Часов пять сидели. Пили пиво и наслаждались сонным царством предместья. Ты знаешь, я там был счастлив, почти как сейчас. И сегодня, мотаясь по Москве, я вдруг вспомнил это кафе и очень захотел снова туда! Провести в нем несколько часов, зарядиться энергией, полюбезничать с продавщицей… Она была совершенная простушка, молодая, но уже располневшая, сильно накрашенная, и все же миленькая. Такое примитивное кокетство, такие очаровательные передние золотые зубы – по тамошним понятиям о красоте… Я очень хочу. чтобы мы поехали туда с тобой, когда станет тепло, и они вновь вынесут на улицу тот ужасный стол и пару стульев…
- Но что я буду делать, пока ты будешь клеить продавщицу пива?
- Бдить мою нравственность, естественно.
- Следить, чтобы ты не изменил с этой ларечницей своей любимой и мне?
- Ч-черт!.. Я говорил о другом. Я был в Сочи, в Кисловодске, в Клайпеде, даже в Болгарию ухитрился смотаться с делегацией литераторов, но нигде на земле не испытывал такой полноты отдыха! И сегодня, сейчас, обнимая тебя… Ты напряженная, как струна, что понятно. Я тоже весь на нервах… Ситуация идиотская, верно… Требуется разрядка, иначе мы с ума сойдем! И я вдруг вспомнил Переславль-Залесский – какая нирвана снизошла на мою душу, Инночка, если бы ты знала! Если бы я мог перелить в тебя то блаженство!.. Так явственно представил пивнуху на окраине, затосковал… прямо увидел, как в кино, что мы с тобой сидим за тем колченогим столиком, пьем пиво и смотрим друг на друга… Я написал стихи, сердце. Хочешь, прочту?
Это было революционное свершение. Никогда раньше Павел Грибов не оказывал мне чести первой услышать его новые творения. Они до меня доходили только в «Перадоре», осолидненные микрофонным гулом. И я доверчиво пристроила лицо на плечо Пашки, ушную раковину – к самым губам, приготовилась внимать…
… и очень пожалела о выбранной дислокации, ибо она не давала смеяться, а меня так и распирало. Не могла я, периферийно прописанная, иначе реагировать на столичные иллюзии Павла Грибова! Они были столь же далеки от реалий маленьких городов, сколь представления народников девятнадцатого века от истинного быта и нравов обожаемого ими народа. Нет, конечно, стихотворение было отчасти ироническое… Мол, хорошо бы осесть в тихом провинциальном городке, обаять богемным шармом продавщицу пива, чтобы она в твою кружку цедила только чистый солод, и на закате читать ей стихи.
На пассаже:
- Чтоб, как Родина, щедро поила меня
Продавщица «Очаковским» пивом…
Пусть бранятся подруги, слезами звеня –
Я в деревне останусь счастливым!.. -
я, грешная, пискнула и свернулась креветкой под одеялом.
- Что с тобой? - недовольно прервал чтение Пашка.
- Судорога ногу свела, - нашлась я. Для вящей убедительности подрыгала ногой, чтобы тряслись не только плечи.
Павел дочитал пивную элегию, но уже без начального задора. Кисло спросил:
- Ну, что, не понравилось?
- Ты – гений! Гений допущений! – яро заявила я, выползая из-под одеяла. Профессия научила меня делать лицо. Потребное выражение, наспех надетое, сидело на должном месте прочно. – Наконец-то я поняла, какая она, ноосфера…
В конце концов, мне было не привыкать к «ноосферным явлениям» - Пашкиным взрывам, резким, как детская неожиданность. И он заслужил от меня щелчок по носу, разве нет?

Гений Грибов сорвался с койки, будто подброшенный пружинами, и, одеваясь, сбивчиво кричал, что все бабы одинаково убоги и не достойны слушать его стихи и постигать его мечты. Я скорбно наблюдала за лихорадочными сборами. Пашка убежал в ноябрьскую ночь, нахлестанный раненым самолюбием. Как только за ним захлопнулась входная дверь, я дала выход водопаду истерического смеха.