Глава III.

А вечером после развода я, сморкаясь нежданным и даже постыдным для себя плачем, заявила:
- Поеду в Москву работать! Иначе мы с тобой Ленку не прокормим…
И на следующий же день написала заявление «по собственному желанию» своему любимому Степану Васильевичу. Прочитав его, тот поразился, - очки его сами собой всползли на лысый лоб.
- Чего это ты надумала? А отрабатывать две недели кто будет?
- Какой прок от моей работы, если я ничего делать не умею и постоянно бездельничаю? – сдерзила я, обрубая концы. Дядя Степа зашумел, как буря на море, но я была настырна.
- Я – ваш самый плохой сотрудник, вы меня по тридцать третьей увольнять хотели, я хочу уйти и не портить вам газету, - так что ж вы меня теперь удерживаете?
- А черт с тобой, - сдался главный. – Только учти – когда тебя отовсюду погонят, я назад не приму. Ты у меня пожизненно «слабое звено»!..
- А черт с ним! – подхватила тон я. – Я назад и не вернусь.
И получила расчет. Меньше, чем ожидала.

- Я с тебя, Инна, премию снял. Ты квартала не доработала, и вообще тебя премировать не за что…

…Ах, какой черт принес березанскую журналистку Инну Степнову в Москву работать?! – каждый день, два месяца кряду, спрашивала я себя, но ответить не могла. Осела у дальней родственницы, промышлявшей сдачей оставшихся ей в наследство квартир внаем. Как раз отошел к праотцам пожилой дядечка, которого я и в глаза не видела. Странным образом тетка вновь оказалась его наследницей и уже подыскивала жильцов в коммунальную комнату на Сухаревке. И сильно обрадовалась троюродной племяннице: «Инночка, со своими-то спокойнее!». Но цену заломила вполне рыночную. Я выложила ей весь свой расчет, а потом пристроила зубы на полку и с головой окунулась в дела.
- Вы где работали? – спрашивали меня на собеседованиях.
- Печаталась в «Вечернем Воронеже», «Воронежском курьере», «Молодежной пятнице», тоже воронежской. Работала в газете «Березань синеокая» издательского дома «Периферия», газете «Березанские вести», газете «Деловое Нечерноземье», женском журнале «Березаночка», березанской «Газете для людей»…
- Рекомендации у вас есть?
- Чего стоят в Москве березанские и воронежские рекомендации?
– Желательно, чтобы они были. Подыщите рекомендации и приходите… ну, скажем, завтра.
Очаровательный японский отказ! А бывало и проще:
- Простите, у вас московская прописка? – интересовались по телефону.
- Регистрация.
- Сожалеем, но кадровая политика нашего издательского дома ориентирована только на москвичей и жителей ближайшего Подмосковья…
Астраханская дворянка зубами скрипела от бессильной ярости. Дело швах! Я знала, что в Москве будет нелегко, но чтобы настолько…
Короткие летние ночи бензиново-знойной Сухаревки проходили в длинных думах свежеиспеченного гастарбайтера. В постели было холодно, а в сердце пусто. Если без мужика я уже привыкла жить, то без дочери, оказалось, - практически нет. И ведь еще Чехов прозорливо заметил: «Кислород – химиками выдуманный дух. Говорят, без него жить невозможно. Ерунда! Без денег только жить невозможно!». «Дело швах, ах, дело швах!...» - рифмовала я и ворочалась на койке, часто курила в открытое окно, судорожно прикидывая, как быть.
Раз в неделю звонила дальняя тетка:
- Ну, как дела, Инночка?..
Я прилагала бешеные усилия:
- Все в порядке, теть Маша. В пятницу, наверное, пойду на работу оформляться…
- Тебе деньгами не помочь? – ударяя на частицу «не».
- Ну что вы, у меня есть, хватает…
Выручил вариант, который я до поры высокомерно отклоняла, желая вступить в новую жизнь. В родном издательском доме «Периферия» устроилась в отдел дайджеста и стала ваять полосы из интернетовских материалов. Не слишком легко устроилась – в отделе кадров помурыжили, спрашивая, отчего уволилась из березанской «дочки». Звонили, судя по всему, дяде Степе. Он подгадил, такой-сякой – мне предложили место не писучее. Я… охотно согласилась. Еще бы неделя безработицы – и назад, в Березань, без позорно растраченных денег и уверенности в своих силах.

Первая зарплата пролилась летним дождем на страждущий газон. Я гордо отнесла тетке сто пятьдесят баксов, остальное спрятала в фотоальбом с дочкиными мордашками и стала экономить. Ела в основном горячие слойки из уличных киосков. Вечерами расслаблялась - пила пиво и тихо плакала. Без Ленки, что ни день, то сильнее всасывала в себя пустота. О личной жизни честно старалась не думать.

К осени я в столице настолько одичала, что стала казаться сама себе скифским кочевником, отставшим от племени. Этот конник на низкорослой лохматой лошадки стал моим alter-ego, я ловила себя на его мыслях, его впечатлениях, его восприятии мира: «Боги, боги мои, где я, что со мной? Что делаю в этом поселении, похожем на гигантский котел?..» Кочевник, должно быть, изо дня в день понукал коня и отстреливал мелкую лесостепную живность на прокорм. Я же понукала сама себя и хваталась за мелкотравчатые подработки, деньги отвозила домой.

Деньги так назывались скорее из уважения. Столичные доходы, о которых так много говорится во всех областных и районных центрах, как о непреложном факте, шли к кому-то другому, но не к березанской журналистке Степновой. Разбогатеть я в первые месяцы не сумела. Порой казалось, что в Березани было сытнее. Стыдно признаться - хотела ездить к дочке каждые выходные, но – то дела не пускали, то пустой кошелек.

Да еще и знакомые лица в московской толпе встречались реже, чем заблудшему скифу – знаки человечьего присутствия. Это до жути огорчало. Хорохорясь, я принялась называть себя уж не скифским конником, а степной волчицей. А между прочим, волки – животные парные… Потому в пенале комнатки мне иногда слышались инфернальные голоса, и нередко их перекрывал артистический баритон бескорыстного деятеля искусств Константина Багрянцева. Галлюцинации являлись мне в самой издевательской форме – акапельным пением любимого сольного номера бывшего мужа «А любовь, как сон, стороной прошла…» И еще - «Ничего у нас с тобой не получится».

Эту песню мы некогда исполняли дуэтом.

В один из последних вечеров сентября я открыла в себе неприятную склонность к депрессиям, пессимизму, ипохондрии, нытью и самокопанию. Озарение пришло внезапно, когда я тащилась с работы через центр. Почему бы благородной даме не пройтись по центру Москвы и не посмотреть, чем здесь живет народ? – все развлечение… Только не весело ни хрена.

Невзрачная компьютерная афишка выделялась на рекламном щите, посвященном культурным событиям ближайшей недели, невинною наглостью – бельмом на глазу огромного портрета Баскова, почти возле его крашеных ресниц. Я не переваривала Баскова и именно поэтому глянула с интересом – кто решил конкурировать с шансонье?

Литературное кафе приглашало на творческие встречи. Стоп, стоп, двадцать пятое сентября – это ж сегодня! Все лучше, чем дома сидеть… - подумала я, а ноги сами уже несли меня по указанному адресу, близкому, точно судьба.

Кафе пришлось поискать. Все двери первых этажей переулка со славным историческим названием вели не туда. Замучилась ошибаться. Только упорство скифского конника, отставшего от племени, но идущего по его следу, не позволило отступить и помогло выудить из путаницы дворов невнятный адрес. На белой стене, к которой притулился флигель из дореволюционного романа, красовалось готическое граффити: «Перадор». Рядом зияла наполовину открытая дверь, подписанная «Клуб гуманитарного содружества». Из нее в сумеречный двор несло музыкой и густым духом съестного. Должно быть, здесь менестрели развлекали рыцарей Круглого стола. Осмотрительно переступала по щербатым, воистину средневековым ступеням вниз. Дошла без приключений.

Темно… лампы, не столько освещающие, сколько подчеркивающие полумрак… накурено… атмосфера вполне богемная. Столики уютные, небольшие. Посторонние компании вряд ли подсядут. Я взяла пива – за березанскую цену дневной дозы Константина Багрянцева. Сразу же понятно, что ходят сюда люди не случайные, что царит здесь плотно спаянный коллектив. Неприкаянный скифский кочевник набрел на чужое стойбище, но пока ему не запретили стреножить лошадь и присесть в отдалении от костра. Тем более что в чужом стойбище уже вовсю гудел курултай.

В современной московской поэзии я, вскормленная Серебряным веком и бардовским пением, не понимала ничего. Особенно повеселил неискушенную гостью столицы мрачный рэппер, который провозглашал рифмованные матюки и пританцовывал со свирепым выражением лица. На третьем фрагменте текста я поняла, что речь рыцарь печального образа ведет о любви, и вроде бы даже платонической. Дождалась аплодисментов и пролавировала между столиками к стойке – за новой порцией пива.

Когда вернулась, меня уже ждали.

Давешний рэппер тяжко дышал и не мог говорить, зато энергично жестикулировал. Я посмотрела на него с состраданием и сунула под машущую ладонь бокал с пивом. Ладонь не промахнулась. Человек выпил, и ему полегчало:
- Добрый вечер! Вы здесь что?
- Я здесь пиво пью, - объяснила я очень глупо. – А что, нельзя? Еще стихи слушаю. Я ваше место заняла?
- Нет, просто я вас раньше не видел, ну, и решил, что вы от Сотского.
- Я сама от себя. А Сотский – это кто?
- Да если не знаете, неважно. И не от Хивриной?
- Господи милосердный, прямо как в мебельном магазине в период застоя! От кого, от кого… Я с улицы пришла. Мимо шла – и в подвал спустилась! На литературный вечер! Нельзя?
- Можно. Это просто… ну, я думал, от других объединений.
- До чего все серьезно! – прониклась я уважением. – Да вы пиво-то пейте, я пойду еще куплю.
Хотя это пиво первоначально было Ленкиной дубленочкой к зиме. Скорняки на рынке в Березани продавали дивные домодельные вещички. Такую-то я и наметила купить дочке, а теперь честные планы грубо корректировались. Я, право, не мать и не мачеха – так, удочерительница. Ну ладно, - оправдала я себя, теперь уже знаю издания, где можно подхалутрить, авось прорвемся!
- Вам понравилось? – спросил рэппер, глотая пиво. Будто прирос к моему столику.
- Ну, я бы столько рифм на слово «б…ь» не придумала. Мне в голову лезут только глагольные, - а что я еще могла сказать, тундра непроцарапанная в сфере высокой литературы?
- И все?! – даже обиделся человек искусства. – Это все, что вам понравилось?!
- Я тут новичок. Ничего не понимаю. Может быть, дальше послушаю – пойму.
- Вы вообще кто?
- Я – журналист.
- А-а-а… Писать будете?
Я прикинула в уме. В журнале, где я подрабатывала, заказывали коммерческие материалы – про строителей да про банки. Литературное кафе в этот контекст не укладывалось.
- Думаю, что нет.
- Конечно, вы ведь только по заказу пишете… За бабло.
Я, значит, с ним миндальничаю, а он не церемонится!.. Ну, держись, враг – скифский конник почуял недоброжелательство чужаков.
- Ничего не понимаете, но везде лезете, и потом публикуете страшную чушь, - это я не раз слышала еще в Березани, от того же Тигромордова или дражайшего Багрянцева, дважды бросавшего литературный институт. Больше всего удивляло то, что помимо стихов рэппер говорил не матом. – Для людей нашего круга слово «журналист» вообще-то ругательное…
Моя ответная реплика – скорее, тирада, - не заставила себя ждать: небось, правда с газетных полос глаза колет, а если сюда журналистам вход воспрещен, так и надо было указать в афише!
- Владислав! Ты чего девушку обижаешь!
- Я не девушка, - в том же тоне выдала я. – Я журналист!

И только потом обернулась.

Человек, возникший за моим левым плечом, на манер беса-искусителя, скорее понравился моей женской сущности, потому что не был похож на Константина Багрянцева. Не тощий, а, скорее, упитанный, не длинноволосый, а стриженый, не в пестром кашне на кадыке, а с распахнутым воротом. Но это был чужак, а я уже развоевалась.
- Эта девушка сама кого хочешь обидит! – наябедничал между тем рэппер, которому вовсе не шло горделивое шляхетское имя. – Прикинь, она мне объяснила, что журналисты всегда пишут объективно, а мы их не понимаем.
- Что вы передергиваете! – возмутилась я вконец.
- И что они все высокие профессионалы, - гнул свое рэппер.
- Профессионализм бывает разный, - глубокомысленно заметил мой новый противник. – Офицеры КГБ, вероятно, все профессионалы, но этого недостаточно, чтобы их уважать. Ничто не может перевесить мерзости их профессии…
Короче, мы все трое сцепились не на шутку, и вокруг нас в прокуренном воздухе запахло грозовым электричеством. Бес-искуситель оперировал моральными категориями и напирал на беспринципность журналистики как таковой. Был он подкован – видно, не в первый раз выдерживал баталии на эту тему:
- Вы, барышня, наверное читали повесть Сергея Довлатова «Компромисс»? По глазам вижу…
- Спасибо за барышню, кавалер. Читала, только…
- Не перебивайте, будьте добры! Помните замечательную фразу, характеризующую вашу профессию: «Заниматься журналистикой – значит, любить то, что невозможно любить, и выдавать вранье за правду»? Лучше не скажешь.
- Сказано отменно, только не в этой повести – раз! Довлатов имел право на эту реплику, поскольку жил и умер журналистом - два. А вам бы я не советовала в таком контексте цитировать нашего человека! Вы, видимо, ни разу в газету строчки не написали!..
- Естественно! И не напишу! Но принижать Сергея Довлатова до уровня газетного борзописца – преступление против мировой культуры! Довлатов – это достояние ноосферы!..
Так я впервые после окончания университета услышала слово «ноосфера», но не придала значения. Решила, что это так, речевая фигура.
- Есть профессии, изначально направленные на обман – например, актерская! – разливалась я соловьем, одна, хрупкая и гневная, против двух здоровенных лбов.
- Лицедейство в чистом виде мы рассматривать не будем, - ответствовал бес. – Оправдывать безнравственность собственной работы тем, что есть еще более лживые занятия, тоже непорядочно!
Во время этих нападок Владислав пел гимны высокому искусству, которое в загоне, благодаря тому, что журналисты популяризуют в народе всякую лажу. Он и в горячем споре остался странно воздержанным на язык – видимо, лимит ненормативки исчерпал в стихах. Потом утомился, замолчал и не забывал прихлебывать мое же пиво. Допил с присвистом. Отомстил всей российской журналистике. Пришлось разъяснить:
- У поэтов так принято – у Фили пили, да Филю ж и били?! И спиться народ не боится! Чем не стихи? – и я некультурно указала пальцем на осушенный бокал. – Приятного вам аппетита, мне доставило необыкновенное удовольствие вас угостить. Ответить мне тем же вы не сможете, потому что я больше сюда не приду. С вашего позволения, останемся каждый при своем мнении. Я допью, и вы меня больше не увидите!
Обнявшись со своим стаканом, я крутнулась вокруг оси – свободными остались только насесты у стойки. Я вспрыгнула на один из них, всей спиной ненавидя пару гениев. От немедленного ухода меня удерживали самые меркантильные соображения – уплачено, Ленкина дубленочка ушла, надо допить пиво, хоть тресни!
- А давай девушке купим еще пива, - душевно сказал под моим правым локтем интеллигентный голос рэппера. – Хоть она нас и обругала, но мы не в претензиях…
- Давай. Кстати, девушка, мы так и не познакомились, - обрадовался у левого плеча непредставленный чужак.
- Когда я не на работе, я знакомлюсь выборочно, - растолковала я.
- Пашка, кажется, она не хочет с нами знакомиться! – удивился рэппер.
- Пашка?! – я вздрогнула.
Пришлось-таки посмотреть в глаза беса-искусителя. Глаза были голубые, шалые, с огоньком бывалого бабника.
- Да, я Пашка, а что?
- Да так…
- А вы?
- Инна.
- Инна, ты не переживай – среди журналистов тоже бывают хорошие люди.
- А мы, кажется, на брудершафт еще не пили.
- Так давай выпьем?
Но попытки перевести разговор в мирное русло закончились плачевно. От пива я отказалась. Он развел руками – мол, как хочешь, - и добавил почти дружелюбно:
- Ты приходи сюда еще.
- Спасибо, уж лучше вы к нам…
- Ты что – действительно обиделась? Да ну, брось. Все, что я говорю, лично к тебе не имеет никакого отношения. Это мое личное мнение…
- Журналисты, когда высказывают в статье свое мнение, так и заявляют – я считаю так-то, а вы можете со мной поспорить…
- Ну, ты и поспорила, разве нет?
- Полемические заметки. Переписка Энгельса с Каутским.
- О, журналисты даже Булгакова читают?
- Слушай, - взбеленилась я – скифский всадник взметнул коня на дыбы, - я к тебе не привязывалась! Задавитесь вы все своим чистым искусством! И пивом тоже!

Исход мой произошел молниеносно.

Губы я красила за пределами негостеприимного дворика, на извилистой улице, под фонарем, и там же закуривала, удерживая зажигалку в дрожащей – то ли от запоздалого гнева, то ли от засевшей внутри пивной прохлады – руке. И когда, наконец, трепетный огонек впился в бледное тело сигареты, под носом у меня оказалась зажженная спичка.
- Прошу!
- Ты что – маньяк? – я неприязненно уставилась прямо в светлые глаза. – Ты что за мной ходишь?
- Я не маньяк. Я эстет. Я люблю все красивое.
- Я не красивое. Я журналист. Я – ваше зеркало. Их бин улиден шпигель.
- Да ты и Тиля Уленшпигеля помнишь?
- Я много чего помню. Дай пройти.
- Улица широкая. Тебе далеко?
- Не такая уж широкая для нас двоих.
Он посторонился и пошел рядом, чуть сзади моего независимого плеча.
- Далеко ли тебе, девица?
- Дойду.
- И все-таки, куда я тебя провожаю? – прозвучало через минуту молчаливого шествия рядом.
Я была готова ответить навязчивому эскортеру каскадом лексики, которую так искусно рифмовал рэппер Владислав – но все-таки его звали Пашкой…
- На Сухаревку.
- Так «Китай-город» в другую сторону.
- Так и иди на «Китай-город».
- А ты куда?
- А я – на Сухаревку.
- Пешком? На таких-то каблучищах? Слушай, я не ошибся, ты необыкновенная женщина!
- Я не женщина, я…
- Уже знаю – ты журналист. Может, хватит споров для первого знакомства? Знаешь, я хотел тебя пригласить на свой вечер… здесь же, через две недели, пятого октября. То есть не мой… В общем, ты, наверное, не знаешь. Кафе «Перадор» относится к Клубу гуманитарного содружества, а я здесь работаю.
- Вышибалой.
- А что, похож? – пресерьезно удивился Пашка.
- Журналистов здорово вышибаешь.
- Это тебе показалось. На самом деле, сюда приходят корреспонденты нескольких изданий, мы с ними давно знакомы и в хороших отношениях. Пишут про наши вечера – не читала?
- Не имела счастья.
- Да ну, какое там счастье… Пишут далеко не всегда хорошо, но все-таки популяризуют, а это нам важно… Ты, кстати, где работаешь?
- В издательском доме «Периферия». И сотрудничаю в журнале «Любимая столица».
- Фи, какое пошлое название.
- К тому же у этого вашего содружества денег не хватит заплатить за полосу рекламы в «Столице», так что я тебе помочь вряд ли смогу.
- Ну и не надо. Я просто не думал, что в таком официозном издании работают такие красивые корреспонденты.
Комплимент пролил капельку елея на готовую вновь разбушеваться душу, я хмыкнула и промолчала.
- Так я тебе начал рассказывать о проекте. Это мой личный проект, я его замыслил, а руководство клуба одобрило… Называется «Ангаже». В переводе с французского…
- Предоставление работы на жаргоне деятелей искусства.
- Приятно, когда красивые женщины к тому же и образованные. Да, это - предоставление современным авторам сцены, микрофона, можно сказать, презентация. Один вечер – один ангажемент. До сих пор у нас «Ангажировались» только живые поэты, и я решил нарушить традицию. Повод более чем веский. Пятого октября будет вечер памяти одного поэта… Он родился десятого октября и погиб в день своего тридцатилетия. Всеволода Савинского. Может быть, величайшего поэта современности. Он должен был стать величайшим… но не сбылось… Ты бы его, наверное, назвала журналистом. Он действительно работал в газете и погиб, и уголовное дело по факту его убийства до сих пор не закрыто… Все некрологи, посвященные Севе, называют его корреспондентом «Вечернего Волжанска», и никто не написал, что это был за поэт. Хочу исправить эту ошибку. Придешь?
Неизвестно зачем, я сказала: «Приду», - хотя и усомнилась про себя – за две недели либо хан помрет, либо ишак сдохнет.

Все это говорилось уже у моего подъезда.

Но никто, слава Богу, не помер и не сдох, дома было все спокойно – мама здорова, Ленка не хулиганит, в ясли меня не требуют прилететь с другого конца света, чтобы доложить, как надо вести себя приемной матери с ребенком из группы риска… Можно расслабиться. И поэтому я пятого октября с удивлением отметила, что посматриваю на часы и спешу обработать последний Интернет-материал до шести, ибо до «Перадора», томящегося в паутине Маросейкинских переулков, легче всего было добраться на трамвае, а в эту пору на бульварах образуются часовые транспортные тромбы. Хуже того – я с душевным трепетом поняла, что хочу попасть на вечер памяти неведомого мне поэта и послушать, что там придумал ненавистник журналистики. Конечно, это лишь от того, утешала я себя, что мне одной в чужом городе очень скучно, некуда девать безразмерные вечерние часы, а люди в «Перадоре», кажется, забавные…
Трамвай доставил меня в кафе-клуб за пять минут до назначенного часа, но, судя по суматохе в зале для выступлений, действо откладывалось минут на …дцать. Я без спешки взяла пива и пристроилась за «свой» столик, где сидела первый раз, – в дальнем самом темном углу. Два бокала пива опустели, пока дело дошло до обещанного мероприятия. На пустом, крещенном двумя прожекторами месте закончили, наконец, возводить икебану из микрофона, пюпитра с нотами и библиотечной «раскладушки» с портретом. Всеволод Савинский был на фото, крепок телом, угрюм лицом, хоть и силился улыбнуться, и на мир не смотрел – надзирал за ним. Лицо его имманентно страдало. Пашка вышел к микрофону и сказал:
- Не знаю, как начать: «Сева, с днем рождения!» или «Сева, ты навсегда с нами!»
Я не узнавала в ведущем своего недавнего знакомца, разбитного, бойкого на язык, благосклонного к женским чарам. Но это были еще цветочки… По-настоящему страшно стало к середине вечера памяти.
До сей поры Господь меня миловал – не приходилось хоронить товарищей по цеху, ни ушедших из жизни обычным путем, ни вырванных из нее с корнем, с кровью. Даже березанский Сент-Экзюпери, бывший десантник, специалист по чеченским событиям, из всех своих командировок на Кавказ возвращался невредим и много чего, в том числе и секретного, рассказывал про эту войну, и прорывавшимся бахвальством заставлял верить, что и впредь будет жив и здрав выходить с поля кровавой жатвы… Каждый год пятнадцатого декабря* мы с коллегами выпивали, не чокаясь, за погибших ради нескольких строчек в газете. Но имена поминались всероссийски известные, а не свои, не близкие. (* 15 декабря – день памяти журналистов, погибших при исполнении своих обязанностей). И тут я поняла, что в декабре адресно выпью за парня из газеты «Вечерний Волжанск», которого нашли на неблагополучном пустыре с проломленным черепом. И зачем он туда поперся? Не было у него в наметках материала ни про скинхедов, ни про бомжей, ни криминального очерка…
Поведав биографию Всеволода Савинского, который погиб, быв моложе меня, Пашка стал читать его стихи. Был он бел, точно сам уже не живой, а зомби, одухотворенный единой идеей – воздать последние почести брату своему, акыну из волжских степей. Голос его звучал глухо и жутко. И тут нечто необъяснимое произошло со мной – я же говорила о своих провидческих способностях? Зов степного землячества донесся до меня. Картинка мелькнула перед глазами: «Опасность!» - в алой декорации заката одинокий скифский конник увидел обкатанную временем бабу на кургане и хлестнул коня, сторонясь кровавой трагедии дней минувших.

Клянусь – я не чрезмерно впечатлительна! И от мистических соблазнов обычно, по бабкиному завету, защищаюсь именем Господним! Но сейчас меня втягивало в мир наоборот, где были мертвы все слушатели и жив только юноша с пробитым виском. В висок угодил ему неразгаданный «тяжелый тупой предмет». И прервал все счеты Всеволода Савинского с жизнью. И в этом простом (увы, и нередком!) событии таилась жуть, природу которой было губительно постигать… Мой конник натягивал поводья, удерживая коня на месте, но властная рука невидимым арканом тянула его в глубины тайны…

Угрюмый Орфей, неузнаваемый…не Пашка уже, а Павел! - вел за собой целую процессию, а Всеволод Савинский слегка улыбался фотографическими губами навстречу гостям, но улыбка его походила на оскал невероятной муки… Я перестала бороться с его посмертным магнетизмом.

Прикрыла глаза и вникла в странные слова:
«О тех, кто умер, моими губами твердят
голубые статуи в некромантском саду.
О тех, кто умер, скажу теперь,
Играя с тобою в прятки и выключая свет.
А рядом стоит необычный зверь
Настолько близко, что я говорю – привет!»
Черт возьми! - степной дух снизошел до откровения. Кому, думаете? Ну конечно. земляку. Я внезапно ощутила себя в состоянии диалога. И не с Пашкой, нет, а непосредственно с героем его речи!

«Привет!» - сказал мне покойный коллега. «А попробуй угадать, что произошло на пустыре. Слабо?»

«Прощай, земля, любимая когда-то,
прощайте, травы, знавшие меня,
моей стопою вы примяты
в начале юности и в середине дня
творения, когда сачок ученый
я распускал над рыжей стрекозой…»

* стихи волгоградского поэта Леонида Шевченко, трагически погибшего в 2002 году.

- произносил Павел в микрофон с видимым усилием, а я тем временем вглядывалась в лицо Всеволода и придумывала достойный ответ на его задачку. Он звал меня, одну меня из всех собравшихся! Мы с ним говорили на языке степняков. На этих строчках Всеволод отчетливо подморгнул мне. Я вздрогнула. И тут же Павел прервал чтение, сумбурно бормотнув извинения, метнулся к выходу из зала – а девушка из обслуги уже несла ему стаканчик. «Вот спасибо!» - сказал ведущий и жадно выпил. Прошло минуты три, пока ведущий собрался с силами, чтобы выдать заключительную порцию стихов Савинского, и, разумеется, я опять выловила оттуда послание для себя.
«Ты знаешь, - сказала я мысленно собрату по газетной полосе, - а ведь не слабо! Ты мне разрешаешь?»
Потому что именно в этот момент кощунственная мысль поразила меня: а может быть, именно так люди призывают к себе кончину?!
И в голове моей светящаяся нить начертила контуры будущего журналистского расследования. Она вытягивалась, как след падающей звезды, и указывала огненным перстом на пустырь на окраине Волжанска, где я – в этой жизни - точно не бывала. А вот если брать во внимание голос предков, то, безусловно, бывала и живала.

«Я тебе разрешаю – рискни!» - откликнулся некто с пустыря.

- Привет, а я тебя не заметил, извини, - сказали откуда-то извне, из другого мира. Я встрепенулась – Пашка (уже не Павел, практически обыденный, только бледноват) наклонялся над столиком, полумрак не скрывал испарины на его лбу. – Я не в форме, уйму нервов растратил на этот вечер… Но его нельзя было не провести. Теперь мне, наверное, семь грехов простится…
- Да ты присядь.
- Пока не могу – там собралась компания, нужно достойно все это закончить… Слушай, - он внезапно мотнул челкой, в его глазах зажглось будничное, плотское и он произнес:
- Побудь еще здесь, хорошо? Я тебя провожу до Сухаревки.
- Расскажешь мне тогда про Савинского подробнее?
Он не ответил – слинял к аудитории. Я цедила третий бокал пива и слушала, как через два столика направо бурно чокаются и провозглашают здоровье какого-то Грибова, талант какого-то Грибова, успехи какого-то Грибова и процветание его проекта. Что за черт, кто этот Грибов – герой панихиды был Савинский, и зачем ему теперь, прости Господи, здоровье и успехи? И как он может оттуда продвигать проекты в центр Москвы? И кто здесь еще способен его слышать?
- Пашка! Грибов! – заорала некая девица в очках больше лица. – Иди же сюда, талантливая скотина, я вручу тебе эти долбаные цветы, я с ними мудохаюсь целый вечер, пусть теперь они тебе мешают – не могу же я к тебе без подарка явиться, я ж тебя люблю, подлеца, хоть ты того и не заслуживаешь! Ты был великолепен, хоть и не во фраке!
О! – подумала я сперва – клинический случай речевого психоза.

А потом догадалась, кто такой Грибов. Надо же – догадался Штирлиц – это же мой новый Пашка. Тотчас же Пашка оборотился ко мне и слегонца взмахнул стопариком водки. И даже, кажется, подмигнул…

Тремя секундами позже я порывисто вскочила, метнула на стол сотенную, наспех накось влезла в куртку и рванула к выходу.
- Инна! – крикнули вслед.
Стойка бара располагалась у самой лестницы, и Павел Грибов шел мимо с двумя пустыми стопками в руках, а я балансировала на третьей снизу ступеньке.
- Ты куда вдруг заторопилась? Договаривались же…
- Я пиво допила, а приличные женщины одни в ресторанах не сидят, - первое, что пришло в голову.
- Так посиди с нами!
- Опять про журналистику ругаться? Спасибо, не надо!
- Какая муха тебя укусила? – он подошел ближе. – Слушай, я не могу все бросить и уйти, тут наша компания, после вечеров мы всегда тут остаемся…
- А под новый год мы с друзьями ходим в баню. Я же ничего не говорю… и тебя не зову… просто мне завтра на работу, а уже поздно…
Пашка Грибов отстранился и прожег меня ледяным взглядом – если бы детектор лжи представлял собой человекообразного робота, у него были бы такие лампы вместо глаз. То, что детектор лжи высмотрел, ему явно не понравилось. Мне тоже – представляю свое смятенное лицо!
- Ну ладно, извини, не смею задерживать. Спасибо, что пришла. Надеюсь, еще пересечемся.
Последняя реплика прозвучала, как «До свидания!» по телефону от тех, кто заочно отказывал мне в работе.

- Счастливо! – ответила я, уповая, что в тон. И бежала по Чистопрудному в сторону Сухаревского, кусая губы, оттого, что меня раздирали противоречивые эмоции – то ли совершенно земная тяга к Пашке Грибову, то ли стремление на потусторонний зов Всеволода Савинского. Два эти персонажа перемешались в душе, как персонажи комедии масок, меняющие обличья. Я гналась по темным бульварам, грохоча набойками, и держалась, пока не махнула на все рукой и не позволила себе всхлипнуть. А раз хлипнула – и залилась плачем, безудержным, как уход живого в смерть.

Почему?

Потому что, сидя в «Перадоре», я подумала: «Мой новый Пашка мне подмигнул». Это было прескверно. Интуиция подсказала мне, что я встретила очередного мужика своей судьбы. А разум тут же прогнозировал, что ничего доброго из романа с поэтом не выйдет. «Мало тебе Багрянцева?!»